Джером К.Джером. Трое в лодке (не считая собаки)
Сыр, как и керосин, слишком
много о себе воображает. И он, видите ли, желает заполнить собой всю
лодку. Он становится хозяином положения в корзине с провизией и придает
запах сыра всему ее содержимому. Вы не можете сказать в точности, едите вы
яблочный пирог, или сосиски с капустой, или клубнику со сливками. Все это
кажется сыром. Сыр очень уж силен по части благоухания.
Как-то раз один из моих друзей купил в Ливерпуле несколько головок
сыра. Это был изумительный сыр, острый и со слезой, а его аромат мощностью
в двести лошадиных сил действовал с ручательством в радиусе трех миль и
валил человека с ног на расстоянии двухсот ярдов. Я как раз оказался в
Ливерпуле, и мой друг, который должен был остаться там еще дня на два,
спросил, не соглашусь ли я захватить этот сыр в Лондон.
"С удовольствием, дружище, - ответил я, - с удовольствием!"
Мне принесли сыр, и я погрузил его в кэб. Это было ветхое сооружение,
влекомое беззубым и разбитым на ноги лунатиком, которого его владелец в
разговоре со мной, забывшись, назвал лошадью.
Я положил сыр наверх, и мы припустились аллюром, который мог бы сделать
честь самому быстрому из существующих паровых катков, и все шло превесело,
словно во время похоронной процессии, пока мы не завернули за угол. Тут
ветер пахнул ароматом сыра в сторону нашего скакуна. Тот пробудился от
транса и, в ужасе всхрапнув, помчался со скоростью трех миль в час. Ветер
продолжал дуть в том же направлении, и не успели мы доехать до конца
улицы, как наш рысак уже несся во весь опор, развивая скорость до четырех
миль в час и без труда оставляя за флагом всех безногих калек и тучных
леди.
Чтобы остановить его у вокзала, кучеру потребовалась помощь двух
носильщиков. И то им, наверно, это не удалось бы, не догадайся один из них
набросить свой платок на ноздри лошади и зажечь обрывок оберточной бумаги.
Я купил билет и гордо прошествовал на платформу со своим сыром, причем
люди почтительно расступались перед нами. Поезд был переполнен, и я попал
в купе, где уже было семь пассажиров. Какой-то желчный старый джентльмен
попытался протестовать, но я все-таки вошел туда и, положив сыр в сетку
для вещей, втиснулся с любезной улыбкой на диван и сказал, что сегодня
довольно тепло. Прошло несколько минут, и вдруг старый джентльмен начал
беспокойно ерзать.
"Здесь очень спертый воздух", - сказал он.
"Отчаянно спертый", - сказал его сосед.
И тут оба стали принюхиваться и скоро напали на верный след и, не
говоря ни слова, встали и вышли из купе. А потом толстая леди поднялась и
сказала, что стыдно так издеваться над почтенной замужней женщиной, и
вышла, забрав все свои восемь пакетов и чемодан. Четверо оставшихся
пассажиров некоторое время держались, пока мужчина, который сидел в углу с
торжественным видом и, судя по костюму и по выражению лица, принадлежал к
мастерам похоронного дела, не заметил, что это вызывает у него мысли о
покойнике. И остальные трое пассажиров попытались пройти в дверь
одновременно и стукнулись лбами.
Я улыбнулся черному джентльмену и сказал, что, видно, купе досталось
нам двоим, и он в ответ любезно улыбнулся и сказал, что некоторые люди
делают из мухи слона. Но когда поезд тронулся, он тоже впал в какое-то
странное уныние, а потому, когда мы доехали до Кру, я предложил ему выйти
и промочить горло. Он согласился, и мы протолкались в буфет, где нам
пришлось вопить, и топать ногами, и призывно размахивать зонтиками
примерно с четверть часа; потом к нам подошла молодая особа и спросила, не
нужно ли нам чего.
"Что вы будете пить?" - спросил я, обращаясь к своему новому другу.
"Прошу вас, мисс, на полкроны чистого бренди", - сказал он.
Он выпил бренди и тотчас же удрал и перебрался в другое купе, что было
уже просто бесчестно.
Начиная от Кру купе было предоставлено полностью в мое распоряжение,
хотя поезд был битком набит. На всех станциях публика, видя безлюдное
купе, устремлялась к нему. "Мария, сюда! Скорей! Здесь совсем пусто!" -
"Давай сюда, Том!" - кричали они. И они бежали по платформе, таща тяжелые
чемоданы, и толкались, чтобы скорее занять место. И кто-нибудь первым
открывал дверь, и поднимался по ступенькам, и отшатывался, и падал в
объятия следующего за ним пассажира; и они входили один за другим, и
принюхивались, и вылетали пулей, и втискивались в другие купе или
доплачивали, чтобы ехать первым классом.
С Юстонского вокзала я отвез сыр в дом моего друга. Когда его жена
переступила порог гостиной, она остановилась, нюхая воздух. Потом она
спросила:
"Что это? Не скрывайте от меня ничего".
Я сказал:
"Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил отвезти вам".
И я добавил, что она, надеюсь, понимает, что я тут ни при чем. И она
сказала, что она в этом не сомневается, но, когда Том вернется, у нее еще
будет с ним разговор.
Мой приятель задержался в Ливерпуле несколько дольше, чем ожидал; и
через три дня, когда его все еще не было, меня посетила его жена.
Она сказала:
"Что вам говорил Том насчет этого сыра?"
Я ответил, что он велел держать его в прохладном месте и просил, чтобы
никто к нему не притрагивался.
Она сказала:
"Никто и не думает притрагиваться. Том его нюхал?"
Я ответил, что, по-видимому, да, и прибавил, что ему этот сыр как будто
пришелся очень по душе.
"А как вы считаете, - осведомилась она, - Том будет очень расстроен,
если я дам дворнику соверен, чтобы он забрал этот сыр и закопал его?"
Я ответил, что после такого прискорбного события вряд ли на лице Тома
когда-нибудь вновь засияет улыбка.
Вдруг ее осенила мысль. Она сказала:
"Может быть, вы возьметесь сохранить сыр? Я пришлю его к вам".
"Сударыня, - ответил я, - лично мне нравится запах сыра, и поездку с
ним из Ливерпуля я всегда буду вспоминать как чудесное завершение
приятного отдыха. Но в сем грешном мире мы должны считаться с окружающими.
Леди, под чьим кровом я имею честь проживать, - вдова, и к тому же,
насколько я могу судить, сирота. Она решительно, я бы даже сказал -
красноречиво, возражает против того, чтобы ее, как она говорит, "водили за
нос". Мне подсказывает интуиция, что присутствие в ее доме сыра,
принадлежащего вашему мужу, она расценит как то, что ее "водят за нос". А
я не могу позволить, чтобы обо мне говорили, будто я вожу за нос вдов и
сирот".
"Ну что ж, - сказала жена моего приятеля, - видно, мне ничего другого
не остается, как взять детей и поселиться в гостинице, пока этот сыр не
будет съеден. Я ни одной минуты не стану жить с ним под одной крышей".
Она сдержала слово, оставив дом на попечение поденщицы, которая, когда
ее спросили, сможет ли она выдержать этот запах, переспросила: "Какой
запах?", а когда ее подвели к сыру вплотную и велели как следует понюхать,
сказала, что чувствует слабый аромат дыни. Отсюда было сделано заключение,
что создавшаяся атмосфера сравнительно безвредна для этой особы, и ее
решили оставить при квартире.
За номер в гостинице пришлось заплатить пятнадцать гиней; и мой друг,
подведя общий итог, сосчитал, что сыр обошелся ему по восемь шиллингов и
шесть пенсов за фунт. Он сказал, что хотя очень любит полакомиться
кусочком сыра, но этот ему не по карману; поэтому он решил отделаться от
своей покупки. Он бросил сыр в канал, но его пришлось выловить оттуда,
потому что лодочники с барж стали жаловаться. У них начались
головокружения и обмороки. Тогда мой приятель в одну темную ночь прокрался
в приходскую покойницкую и подбросил туда сыр. Но следователь по уголовным
делам обнаружил сыр и страшно расшумелся. Он заявил, что под него
подкапываются и что кто-то вздумал воскрешать покойников с целью добиться
его отставки.
В конце концов моему другу удалось избавиться от сыра, увезя его в один
приморский городок и закопав на берегу. Городок тотчас же после этого
приобрел большую известность. Приезжие говорили, что никогда раньше не
замечали, какой тут здоровый воздух - просто дух захватывает, - и еще
многие годы слабогрудые и чахоточные наводняли этот курорт.
